Темы 5 мая 2011

В горниле «крыльев Победы»

О Великой Отечественной — Владимир Шпрангер

«Русские, очевидно, такие люди, что до последнего не поверят в войну, — кому как не Владимиру Шпрангеру знать об этом. Бывший главный художник моторостроительного завода, известный рыбинский краевед встретил июнь сорок первого 17-летним мальчишкой. — Где-то там, в Европе, уже вовсю воюют, а у нас кэгэбэшники еще забирают тех, кто слово молвил против Гитлера. Сталину это очень не нравилось. Он, очевидно, тянул время. А оно работало против СССР, страна была абсолютно не подготовлена к войне»

Грозовая туча

Как говорится, ничего не предвещало грозы. День 22 июня 1941 года выдался ясным и солнечным, молодой фрезеровщик Володя Шпрангер вместе с приятелями собирался в дом Воровского, там тогда отдыхал весь город.

«У нас задерживался третий товарищ, пока его ждали, играли в стукана во дворе, — затягиваясь сигареткой, рассказывает он спустя 70 лет. — И тут передают, что началась война. И объявляет не Сталин, а Молотов. Ну, а что мы, как вы думаете? Все пошли гулять! Приходим в Воровского — там ларьки повсюду, пиво-воды, а гдето уже идет война, но никто об этом особенно не беспокоился. У советского человека не было сомнений, что Гитлеру очень быстро обрубят лапы и так отбросят от границ, что только пыль пойдет. В каждом заводском цехе краснели лозунги: мы на своей территории воевать не будем! Оказалось, все иллюзия, враг так попер, что смял нашу оборону до самой Москвы. Тут уже было не до смеха — стало понятно, что война затяжная».

Рыбинск значился в особом списке Гитлера среди городов, которые он хотел захватить в первую очередь. Основная цель, конечно, — завод «почтовый ящик 20». Здесь, по словам В. Шпрангера, выпускали моторы для двух самолетов: на скоростной двухмоторный бомбардировщик СБ и на истребители-ЯКи. Для сильнейшей в мире геринговской авиации это был вызов.

Впервые вражеская свастика зачернелась в рыбинском небе еще летом 1941-го.

«Наши объявляют тревогу, а немецкий разведчик летает сколько хочет и на такой огромной высоте, что ни истребители, ни зенитчики ничего с ним сделать не могут. Как издевается! — вспоминает Владимир Викторович. — Первый самолет сбили позже по направлению к Тихменево. Потом еще один — прямо в Рыбинске. его, почти новый и мало обгоревший, оттащили на площадь у каланчи, все мальчишки бегали смотреть».

С 1943 года немцы бомбили завод с остервенением и даже похвалялись перед своим начальством, что якобы разрушили два корпуса. Однако гитлеровцы лишь зря потратили бензин. Их старания были напрасны, вражеские бомбы не повредили и не могли повредить ни одного станка, они бомбили абсолютно пустые цеха — все оборудование и людей к тому времени успели своевременно эвакуировать в глубокий тыл, в Уфу.

Другой берег войны

Это случилось в скором времени после начала войны. Куда конкретно эвакуируют завод не говорили, на Урал и все.

«Как сказали, что в Уфу, я так обрадовался! — ну как еще семнадцатилетний пацан, не нюхавший пороху, мог встретить эту весть? — Я занимался в геологическом кружке, и очень мне хотелось посмотреть знаменитые скалы, выветривание горных пород. Думал, полазаем, все изучим…»

Тогда он еще не знал, что увидит уральские горы лишь пять лет спустя, и вряд ли мог предположить, что впереди не он, а его будут испытывать на прочность суровый край и суровое время.

Путь до Уфы выдался долгим и изнурительным. Добирались два с лишним месяца. Владимир Шпрангер уезжал из Рыбинска с одной из последних партий заводчан поздней осенью 41-го. Отправлялись по Волге на баржах, но уже очень скоро, не доходя до Горького, караван встал — мороз намертво сковал реку льдом. Дальше до железной дороги — на лошадях, которых выделил местный колхоз. Тащить чемоданы пришлось на себе.

«Кроме смены белья, я с собой еще книг набрал — с детства у меня к ним страшная любовь, думал, буду читать на новом месте…»

Железнодорожный состав в военное время — продукт первой необходимости, а потому дико дефицитный. Сначала — эшелоны для фронта, а потом уже для всех остальных, даже если речь идет о стратегическом военном предприятии. Прежде чем погрузились в вагоны, ждали почти целый месяц.

По пути следования поезда то и дело забирали военные, и снова томительное ожидание. Частые остановки использовали, чтобы заготовить топливо для печки в вагон. Где угольной пыли, где дров — вдоль ж/д много было разбомбленных домов.

Но вот наконец добрались до Уфы.

«Временно нас разместили в местном кинотеатре, потом переехали на квартиру, — рассказывает Шпрангер. — Там сдружился с парнем, который работал слесарем. И я тоже захотел быть слесарем. Документы с переездом гдето запаздывали, однако тянуть было некогда, счет шел на минуты, требовалось максимально быстро запустить такое нужное стране производство. Людей на завод оформляли «со слов». Так я и стал слесарем, научился быстро».

Примета военного времени: тогда за станками стояли в основном женщины да молоденькие мальчишки. Именно они были в ответе за «крылья Победы».

Завод работал в две смены, но какие — по двенадцать часов, с девяти до девяти.

«Это было несладко. так несладко, что многие не выдерживали и бежали на фронт, хотя это каралось так же сурово, как дезертирство.

Работа на износ, дисциплина строжайшая. Дадут тебе на карточку 800 граммов хлеба и все. Сахар — 500 граммов в месяц, и то не каждый раз удавалось выкупить. Бывало, неотоваренные карточки копились, копились, потом их просто выкидывали. Ни мяса, ни сала мы не получали.

А сколько времени уходило на дорогу до нашей площадки в Черниковке — часа два: сначала поездом, потом пешком. С ног валились. Кто-то из ребят, оттрубив смену, шел подрабатывать на фанерный комбинат, таскать бревна.

Вшей было — кошмар! Боролись с напастью тем, что ходили в баню, «вшивопарку», где, пока моешься, белье пропаривали в печке», — и сейчас ужасается Владимир Шпрангер.

Май 1945-го

Когда исход войны был уже ясен, настрой стал совсем другой — все жили ожиданием Победы. В цехах были развешены карты, где после каждой радиосводки красными флажками отмечали продвижение наших войск.

«Сообщение об окончании войны шарахнуло меня валенком по голове. В прямом смысле, — в глазах собеседника просыпается озорной огонек. — Иногда оставались ночевать у ребят в общежитии, в Уфе. Так было и на этот раз. Когда объявили, что Германии капут (это было в страшную рань), я спал после смены. Кто-то на радостях запустил через всю комнату валенком, он приземлился как раз на меня. Проснулся — ничего не могу понять, а на улице уже на гармошках играют!»

Обратно в Рыбинск не отпускали еще долго. Но жизнь все-таки налаживалась. Рабочий день сократился до 8-часового, лучше стали питаться, могли позволить себе картошку и крупу. От цехов тогда посылали бригады на лесозаготовки в предгорья Урала.

«Для многих лесоповал был как кара небесная, а для нас это был рай по сравнению с заводом в годы войны. А что? Все молодые! Проводились и соревнования, кто больше напилит. Между прочим, для физического развития это очень неплохо», — не обходится без шутки Шпрангер. Юмор не оставляет Владимира Викторовича и на восемьдесят седьмом году жизни.

Верно, без такого отчаянного жизнелюбия и не выжить было тогда, в сороковые роковые, и не выковать для страны «крылья Победы».