Темы 15 декабря 2016 15:22

Жизнь, тебе благодарен столикой

К 100-летию со дня рождения поэта Николая Якушева

Время, в котором жил и творил поэт, во многом определяет его судьбу. Николай Михайлович Якушев родился в Москве, за год до Октябрьской революции и за два года до начала гражданской войны. Детство Николая прошло в Краснодаре, куда был направлен на борьбу с бандитизмом его отец. Здесь будущий поэт учился. Воспоминания о том времени скупы и почти не отражены в стихах. Очевидно, последующие страшные события заслонили ранние впечатления.

В 1930-х годах семья переехала в Воронеж. Казалось бы, все неплохо складывалось: рождались первые стихи, пришла первая любовь… Но в 1937 году студент, талантливый юноша по умышленному навету или трагической случайности был арестован. На полтора десятилетия его жизнь определил лагерный режим. Позднее он скажет об этом:

Лунный свет через листву просеян,
По расцветке серебру под стать.
Сорок лет мне снятся сны про Север,
Вроде бы, пора и перестать.

Такое, конечно же, не может забыться, будет возвращаться до конца жизни, хоть говорить об этом времени Николай Михайлович не любил.

В 1953 году Якушев был освобожден и в 1959-м реабилитирован. Правда, строки о наболевшем появляются лишь в конце 1950-х – начале 1960-х годов, когда уже им, безвинно пострадавшим, «с трибуны ХХ съезда объяснили», кто они есть. Суровый жизненный опыт дал понять многое, но далеко не все. Он же не был никаким «врагом народа», тогда почему, за что? Отсюда и горькие воспоминания:

По-особенному больно нам было, может быть, всегда, что на шапке у конвойного наша красная звезда.

В 1959 году выходит в свет первый сборник Николая Якушева «Высокий берег», а затем еще два – «Старт» (1962) и «Годовые кольца» (1964). Его принимают в Союз писателей СССР. Начало и середина 1960-х были многообещающими: появились публикации в журналах, всесоюзном «Дне поэзии», во время учебы на Высших литературных курсах вышла еще одна книга «Стихи» (1967). Открывался широкий путь в литературу, поэт признан на столичном уровне, но какой-то рок преследует его. В том же 1967 году Николай Якушев участвует в работе съезда СП СССР, где было распространено письмо А.И. Солженицына, в котором он высказывался против цензуры в книгоиздании.

Якушев привез письмо в Рыбинск и поделился этим считавшимся закрытым документом с друзьями. Может, ничего бы и не произошло, но Солженицын продолжил свою конфронтацию с тогдашним режимом. В такой ситуации история с письмом не осталась незамеченной соответствующими органами. Жизнь поэта значительно усложнилась, свелась к пребыванию в провинции.

Но здесь к нему всегда тянулись молодые, он принимал наставническое участие в работе литературного объединения при редакции городской газеты. Николай Якушев по-прежнему олицетворял собой поэзию в Рыбинске. Хотя издаваться стало трудней, за 15 лет вышли всего два небольших сборника «Вторая половина дня» и «Курганы».

С юных лет лучше всего выражала душевное состояние поэта природа. Вот стихотворение 1934 года:

За окнами цвело и розовым, и белым.
Бессильное стекло зари сдержать не смело.
Она прошла насквозь, и цветом спелых вишен по стенам разлилось вечернее затишье.

А это другое, написанное в конце жизни:

Апрель…
И почва подопрела, и почки пухнут в тишине…
Земля заметно подобрела по отношению ко мне.
Мне это все давно знакомо, мне важно перейти межу, где по неписанным законам в природу я перехожу.

Во втором стихотворении Якушев становится провидцем, ведь ушел он из жизни именно в апреле.

В большинстве своем стихи Николая Якушева биографичны. Если коснуться самой нелегкой темы, то и здесь он очень тонко и образно говорит о прошлом:

Что мне вторая половина дня и приближенье неизбежной даты?
Я не страшусь.
Давным-давно когда-то уже однажды не было меня.

Да, поэта могло не быть уже в 1937-м или чуть позже. Но он выстоял, чтобы продолжить то, с чего начинал, оставаясь жизнелюбом, притягивая своим обаянием, мудростью много повидавшего человека, и об этом писал:

Мне за все воздавалось сторицей.
Хоть тобой не насытился всласть, жизнь, тебе благодарен столикой за любую твою ипостась.

На исходе жизненного пути Николай Михайлович в стихах и дневниках часто возвращается к прошлому, уже не задавая себе лишних вопросов. Он все постиг и просто вспоминает, как было: об одном – спокойно, о другом – с понятным сожалением:

Ночь спустилась, черная, как деготь, стужей потянуло от реки.
Не спеши воспоминанья трогать, для последних дней побереги.
Вот тогда, на все, что в даль отплыло, можешь поглядеть со стороны и понять,что «не было» и «было», может быть, между собой равны…

Конечно, боль осталась, но, подводя итоги, поэт утверждает главное: «Хорошо, что потеряна жизнь, а не совесть…» Слишком категорично и жестко сказано по отношению к себе. На самом деле не только совесть, но и жизнь не потеряна. В этом убеждают его лучшие стихи. Книги Николая Якушева читаешь не ради праздного удовольствия, в них осознание ценности того, что нам дается на земле, во всех ипостасях, как он сам определил для себя.

Сергей Хомутов, член Союза писателей России, заслуженный работник культуры РФ

* * *

Ну вот и последняя найдена строчка.
Дописана книга, поставлена точка.
А дальше?
Кто знает, что будет там дальше?

Пусть в строчках и дальше – ни капельки фальши, ни строк полуправды, ни строк полулжи.
Не можешь?
Так лучше перо положи…

Под осень хорошая ясность в природе, и ночь под луной невозможно чиста.
Пусть кто-то по строчкам до полночи бродит и сердце, как ноты, читает с листа.

* * *

Первым морозом пронизан воздух сухой и синий.
Голуби на карнизах сизые, словно в инее.
Ночи длинней и глуше – в близкий рассвет не верится.
И в застекленных лужах колкие звезды шевелятся.
Яркие, как рубины.
Им никакой печали – как мы недолюбили, что мы перемолчали.

* * *

Загрустится иногда – мало дней осталось.
Неужели навсегда наступила старость?
Слушай, милый человек, говорю уверенно: старость – это не навек, старость – это временно.

Верно, гасят годы смех, изменяют лица.
Только время старит тех, кто его боится.
Тех, кому земля видна, этот мир зеленый, из открытого окна или же с балкона.

Ты возьми-ка посошок – и в дорогу с песней.
Посмотри, сентябрь зажег наше краснолесье.
А над ним идут вдали облаков стремнины.

Залегли моей земли вечные равнины.
Поглядишь – как в первый раз – и вздохнешь глубоко.
Но бывает, что погас человек до срока: нет любви к родным местам, не волнует Волга…

Вот тогда считай, что стар, и уже надолго.

* * *

В то место, откуда ты родом, когда доживешь до седин, вернись, и с родною природой останься один на один.
Осенняя дышит прохлада.
Развертывай свиток потерь, задумайся, что тебе надо и что тебе делать теперь?

Под шорох березовой рощи на пень обомшелый присесть – и жизнь тебе кажется проще и сам ты моложе, чем есть.
И в эту минуту покоя забытый откроется след, припомнится что-то такое, чему и названия нет.
И мамина песнь про лучину, и месяц, стучащий в стекло, и все, что с тобою случилось, и все, что случиться могло.

Десятый вальс

Евг. Колесниковой

На самом утре жизненных дорог шли облака с цветистыми краями.
Шопеновского вальса ветерок летел по легким клавишам рояля.
Смешно, что я полжизни берегу тебя такой, как в первый день потери.

Что жизнь прошла – поверить я могу, что ты прошла – я не могу поверить.
Пока я жив, ты будешь все такой – немеркнущей, единственной в природе – с застывшею на клавишах рукой, с тоскою нерассказанных мелодий.
И до конца моих земных дорог, богатых болью, дружбой, именами, шопеновского вальса ветерок пусть кружит пыль моих воспоминаний.

* * *

Не знаю, сколько ты ждала, а может, не ждала нисколько.
Но ты единственной была, одна была, одна лишь только.
Но время – страшная беда – она свинцом на сердце ляжет, и если скажет: навсегда, то навсегда об этом скажет.

Листались горькие года, летели яростно навстречу, а ты исчезла навсегда, я никогда тебя не встречу.
И не осталось и следа – одна тоска, одна лишь мука.
Ты понимаешь: никогда!
Какая долгая разлука!

Рожновский мыс

Еще не вечер, но уже не полдень – лиловый сумрак виснет по лесам.
Закат во всех подробностях исполнен, как бы дотошной кистью палешан.
Обнажены в короткий час отлива, блестят тонкозернистые пески.
А наверху, над кромкою обрыва, березы приподнялись на носки.

Им видно: за свое названье споря, тугой полупрозрачною стеной то вдруг отступит
Рыбинское море, то грянет двухметровою волной.
Здесь можно заглядеться и забыться, молчать, курить и не считать часов.
Садится солнце за Рожновским мысом – прообраз вечно Алых парусов.

Огонь Прометея

Всю ночь, от страха еле живы, искали птицы тишины.
А молний вздувшиеся жилы до синевы напряжены.
От злого грохота тупея, зверье покинуло леса.
Как репетиция Помпеи, шла первобытная гроза.

И сквозь тучнеющие тучи, прорвав прореху в небесах, в корявый ствол вошел колючий крутого росчерка зигзаг.
Вильнул хвостом почти по-лисьи, взбираясь кверху по стволам…
И на траву летели листья с огнем и пеплом пополам.
Шипя, обугливалась хвоя, огонь обгладывал листву.

И исступленно всё живое взывало в страхе к божеству.
И лишь один, в дыму и мраке, прополз сквозь заросли травы, горящей ветки первый факел вдруг поднял выше головы.
Под сводом каменной пещеры он, обессиленный, прилег.
Огонь небесный, злой и щедрый, лежал, поверженный, у ног.

Он освещал сердца и лица, глаза восторженных детей…
Так начинал огонь трудиться,
Так начинался Прометей.

* * *

В старом русском городе ветрено и гулко, над заставой медленно догорает день.
На углу знакомого с детства переулка белую и розовую продают сирень.
Мне ее не нужно.
Вот какое дело.

Мне за поворотами юность не видна.
Будто два десятка жизней пролетело, а всего-то-навсего прошла одна.
Я не должен прошлому ни слезы, ни вздоха, не обязан прошлому тем, что впереди.
Если почему-нибудь станет очень плохо, я шепну тихонько:

— Слышишь, приходи…
В старом русском городе наступает вечер, тени за прохожими увязались вслед.
По дорожке сквера мне шагнет навстречу человек, которому восемнадцать лет.

В больнице

Бессонное, залежанное ложе, бел потолок, нависший над тобой.
Как ночь прожить, когда уснуть не можешь, и даже мысли причиняют боль?
А за окном февральские метели, холодных хлопьев перелетный хлам.
Тревожные, пугающие тени в палате притаились по углам.

Когда же, наконец, наступит утро?
Час полночи колодезно глубок.
Земная ось поскрипывает нудно, разматывая времени клубок.
Глухая ночь, без сна и без событий.

Как будто так вот пролежал века.
Куда перемотались эти нити с бессмысленного времени клубка?
Звучит сверчка назойливого зуммер, переплелись с тягучей явью бредь.
Как, в сущности, легко тому, кто умер, в сравненьи с тем, кто должен умереть.